Читать книгу "Ведьмин зов  - Марина и Сергей Дяченко"

Потом ритм сбился. Чуть-чуть. На мгновение – когда вихрь с хохотом подхватил зеленую машину, замершую на краю воронки. И понес по кругу, по спирали, забавляясь, решая, где именно зажечь дымный бензиновый костер…

И решил.

Взрыв расцвел, круглый, как цветок кувшинки, но сразу же взметнувшийся лохмотьями огня, потерявший упругость; некоторое время она любовалась танцем пламени, идеально вплетающимся в общий ритм. И может быть, потому не сразу услышала испуганный крик дочерей.

На земле рядом с горящей машиной лежал человек, наделенный властью. Его власть подобна была белой вспышке, его власть резко пахла паленым, беспокоила и раздражала. Она видела, как дети ее, попавшие в круг его власти, тщетно пытаются ему противостоять.

Она прикрыла глаза; чувство было такое, будто стиснутую руку мучат тупой иглой. Сильнее, сильнее…

Она усмехнулась. Белый круг власти, источаемой назойливым пришельцем, вспыхнул ярче – и почти сразу померк. Она попросту выдернула иглу. Стряхнула с себя. Легко; ее дети, ее пальцы, ее послушные мышцы еле заметно напряглись – их сила виделась темно-красными вспышками, их сила окончательно разорвала белый круг и белую броню, которой человек пытался себя защитить, и его самого едва не разорвала, готовая расчленять и рассеивать, делать кирпичиком хаоса, пылинкой в спиральном вращении…

Но человек не был еще беспомощен. Он ударил по ее пальцам болезненным белым ударом – и выскользнул. И ударил снова.

Она рассердилась. Пальцы ее сжались, дробя его волю, будто кость в жерновах. Его боль была зеленым светящимся облаком; она разжала руку и стряхнула безжизненное тело, предоставляя своим детям, своим пальцам некоторую свободу действий, свободу окончательной расправы…

И вернулась в маленькую себя. Открыла глаза.

Ее дети радовались. Их радость оборачивала ее, как мягкий прохладный шлейф.

Процессия. Торжественная процессия по кругу, по спирали; они несли его тело на вытянутых руках, его покорное, безжизненное, тяжелое и неповоротливое тело. Они шествовали за ним, бесконечное шествие, длинный, длинный эскорт, такой длинный, что несущие тело едва не наступают на пятки последним плакальщицам в процессии, а плакальщицы хохочут, и вихрь развевает их одежды – по спирали…

Они несли его на вытянутых руках. Голова его запрокинулась подбородком в небо, он смотрел вперед, и его перевернутое лицо казалось опрокинутым в насмешку портретом.

– Ивга…

Нет, губы его не шевелились. Губы оставались судорожно сжатыми – но она ясно слышала, ясно, явственно, внятно…

– Ивга.

Процессия завершилась там же, где и началась – у догорающей машины. Вернее, у догоревшей – вихрь постарался, пламя сглодало все, что могло гореть, оставив только черный остов, обугленный скелет.

Ее дети ликовали; ее дети вдоволь настрадались в поисках смысла, ее дети вправе были судить воплощение всех своих бед, судить не человека, потерявшего и власть и силу, – судить чудовище, много веков пожиравшее их, судить Инквизицию…

Ее пальцы неторопливо затягивали железный трос на его запястьях. Ее дети смеялись, прикручивая Великого Инквизитора к его же обгоревшей машине. Пусть сделаются похожими – человек-машина и машина-автомобиль…

– Хвороста! Подайте хвороста!..

Их много, много, сотни рук; если каждая бросит по веточке – поднимется высокий костер…

Она сидела, выпрямившись в своем кресле. Над головой ее стоял смерч. Черная ось урагана.

* * *

…Тухлая вода, подтопившая двести лет назад город Вижну. Несколько тысяч погибших… Эпидемия, отравленные колодцы, человеческие тела, зашитые в чрева коров…

Пятилетний мальчик, среди лета пробивший ступню ржавым гвоздем. Юноша, сломавший ногу на первенстве лицея по футболу; острие заговоренного ножа, входящее глубоко в бок молодому провинциальному инквизитору. Вся боль, испытанная им в жизни, была кружевом, флером, тенью… той боли, которую он испытывает сейчас, а ведь не теряет сознания, нет – все его мысли ясны, все образы четки и выпуклы и обведены как бы контуром – для еще большей ясности…

«В результате прямого контакта с предполагаемой маткой, ставшего, вероятно, причиной скорой смерти этой последней, инквизитор Атрик Оль был обессилен и частично ослеплен, после чего масса собравшихся в городе ведьм получила над ним неограниченную власть. На гравюре неизвестного художника, ставшего, по-видимому, очевидцем событий, запечатлен момент смерти Атрика Оля – ведьмы засмолили его в бочке, обложили соломой и сожгли…»

Как четко работает память. Он помнит все, до волоска, лежащего на ее виске, до запаха книжной пыли, до рыжего пестрого пера неведомой птицы, кто знает как угодившего между страниц…

«В результате прямого контакта…» Да чего там прямого, он даже дотянуться до нее не успел… «инквизитор Клавдий Старж был обессилен… но зрения не потерял ни на йоту…» Да, чтобы видеть, каким образом ведьмы собираются устроить его судьбу. Чтобы не просто волочиться по земле, привязанному железным тросом к машине, – чтобы видеть груду хвороста, растущую под остатками стены, под бетонной конструкцией… Вот они опускают сверху трос, перебрасывают под крышей машины, у них хватит сил, они празднуют, они торжествуют, как они торжествуют, это пляска, это танец – смерть инквизитора на костре… «На гравюре неизвестного художника… запечатлен момент смерти Клавдия Старжа – ведьмы привязали его к остаткам его же машины, вздернули высоко на бетонную стену, внизу сложили костер и поджарили, как поросенка…»

Он помнит все. Он чувствует все. Он ничего не забудет – до самой последней секунды.

«Но они ошиблись, Ивга… После инициации… у действующих ведьм вообще не сохраняется потребности кого-либо любить. Любовь… чувство, которое делает человека зависимым. А ведьмы этого не терпят, ты помнишь…»

Железная веревка вот-вот перережет запястья.

Колокол? Или мерещится? Далекий, мелодичный, жалобный какой-то удар… И еще один – сильнее, резче, отчаяннее, будто вскрик, ну что я могу поделать, кричит колокол, чем я могу помочь тебе, Клав…

Где-то в глубине его души скулила, плакала от страха давно умершая Дюнка. Он снова ее предал – вместе с ним умрет память…

Пес, пес, почему он до сих пор в сознании?!

А чего ты хотел, Клав, прошелестел в ушах замирающий Дюнкин голос. Ты же за этим шел. Глупо было бы… умереть неосознанно, в забытьи… в беспамятстве…

Я ошибся, Дюнка, хотел он сказать. Я обманул сам себя…

И ты по-прежнему хочешь, чтобы она жила, спросила Дюнка едва слышно. Ты по-прежнему этого хочешь, Клав?..

Он с трудом перевел дыхание. Расслабился, пытаясь придать напряженным мышцам наименее болезненное положение.

Если кто-нибудь в мире еще способен этой ночью зачинать детей – зачатые родятся исключительно ведьмами. И вольются… в котел… в смерч.